Неточные совпадения
«Хитро это они сделали, — говорит летописец, — знали, что
головы у них
на плечах
растут крепкие, — вот и предложили».
Анна жадно оглядывала его; она видела, как он
вырос и переменился в ее отсутствие. Она узнавала и не узнавала его
голые, такие большие теперь ноги, выпроставшиеся из одеяла, узнавала эти похуделые щеки, эти обрезанные, короткие завитки волос
на затылке, в который она так часто целовала его. Она ощупывала всё это и не могла ничего говорить; слезы душили ее.
Она была очень набожна и чувствительна, верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры, сны; верила в юродивых, в домовых, в леших, в дурные встречи, в порчу, в народные лекарства, в четверговую соль, в скорый конец света; верила, что если в светлое воскресение
на всенощной не погаснут свечи, то гречиха хорошо уродится, и что гриб больше не
растет, если его человеческий глаз увидит; верила, что черт любит быть там, где вода, и что у каждого жида
на груди кровавое пятнышко; боялась мышей, ужей, лягушек, воробьев, пиявок, грома, холодной воды, сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих людей и черных кошек и почитала сверчков и собак нечистыми животными; не ела ни телятины, ни голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных груш, ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает
голову Иоанна Предтечи; [Иоанн Предтеча — по преданию, предшественник и провозвестник Иисуса Христа.
Однажды, часу в седьмом утра, Базаров, возвращаясь с прогулки, застал в давно отцветшей, но еще густой и зеленой сиреневой беседке Фенечку. Она сидела
на скамейке, накинув по обыкновению белый платок
на голову; подле нее лежал целый пук еще мокрых от
росы красных и белых роз. Он поздоровался с нею.
Над его маленькой
головой взлетали волосы, казалось, что и
на темненьком его лице волосы то —
вырастают, то — сокращаются.
Когда Самгин вышел к чаю — у самовара оказался только один городской
голова в синей рубахе, в рыжем шерстяном жилете, в широчайших шароварах черного сукна и в меховых туфлях. Красное лицо его, налитое жиром, не очень украшала жидкая серая борода,
на шишковатом черепе волосы, тоже серые,
росли скупо. Маленькие опухшие желтые глазки сияли благодушно.
Но Самгин уже знал: начинается пожар, — ленты огней с фокусной быстротою охватили полку и побежали по коньку крыши, увеличиваясь числом,
вырастая; желтые, алые, остроголовые, они, пронзая крышу, убегали все дальше по хребту ее и весело кланялись в обе стороны. Самгин видел, что лицо в зеркале нахмурилось, рука поднялась к телефону над
головой, но, не поймав трубку, опустилась
на грудь.
Случается и то, что он исполнится презрения к людскому пороку, ко лжи, к клевете, к разлитому в мире злу и разгорится желанием указать человеку
на его язвы, и вдруг загораются в нем мысли, ходят и гуляют в
голове, как волны в море, потом
вырастают в намерения, зажгут всю кровь в нем, задвигаются мускулы его, напрягутся жилы, намерения преображаются в стремления: он, движимый нравственною силою, в одну минуту быстро изменит две-три позы, с блистающими глазами привстанет до половины
на постели, протянет руку и вдохновенно озирается кругом…
Потом осмотрел каждого ученика и заметил все особенности: у одного лоб и виски вогнуты внутрь
головы, у другого мордастое лицо далеко выпятилось вперед, там вон у двоих, у одного справа, у другого слева,
на лбу волосы
растут вихорком и т. д., всех заметил и изучил, как кто смотрит.
Эти сыновья — гордость и счастье отца — напоминали собой негодовалых собак крупной породы, у которых уж лапы и
голова выросли, а тело еще не сложилось, уши болтаются
на лбу и хвостишко не дорос до полу.
Около монумента,
на сквере, только что посажены, не сегодня, так вчера, кустики с
голыми прутьями — будущие деревья; они смотрели так жалко и сухо, как будто отчаивались
вырасти под этим солнцем.
У одного зелень была не зеленая, а пепельного цвета, у другого слишком зеленая, как у молодого лимонного дерева, потом были какие-то совсем
голые деревья с иссохшим серым стволом, с иссохшими сучьями, как у проклятой смоковницы, но
на этом сером стволе и сучьях
росли другие, посторонние кусты самой свежей весенней зелени.
Здесь в изобилии
росли кедр и тополь, там и сям виднелись буро-серые ветки кустарникового клена с сухими розоватыми плодами, а рядом с ним — амурская сирень, которую теперь можно было узнать только по пучкам засохших плодов
на вершинах
голых ветвей с темно-серой корой.
Животное это по размерам своим значительно уступает обыкновенному бурому медведю. Максимальная его длина 1,8 м, а высота в плечах 0,7 м при наибольшем весе 160 кг. Окраска его шерсти — черная, блестящая,
на груди находится белое пятно, которое захватывает нижнюю часть шеи. Иногда встречаются (правда, очень редко) такие медведи, у которых брюхо и даже лапы белые.
Голова зверя конусообразная, с маленькими глазками и большими ушами. Вокруг нее
растут длинные волосы, имеющие вид пышного воротника.
Пока он ел, я продолжал его рассматривать. У его пояса висел охотничий нож. Очевидно, это был охотник. Руки его были загрубелые, исцарапанные. Такие же, но еще более глубокие царапины лежали
на лице: одна
на лбу, а другая
на щеке около уха. Незнакомец снял повязку, и я увидел, что
голова его покрыта густыми русыми волосами; они
росли в беспорядке и свешивались по сторонам длинными прядями.
Но вот и мхи остались сзади. Теперь начались гольцы. Это не значит, что камни, составляющие осыпи
на вершинах гор,
голые. Они покрыты лишаями, которые тоже питаются влагой из воздуха. Смотря по времени года, они становятся или сухими, так что легко растираются пальцами руки в порошок, или делаются мягкими и влажными. Из отмерших лишайников образуется тонкий слой почвы,
на нем
вырастают мхи, а затем уже травы и кустарники.
Когда же есаул поднял иконы, вдруг все лицо его переменилось: нос
вырос и наклонился
на сторону, вместо карих, запрыгали зеленые очи, губы засинели, подбородок задрожал и заострился, как копье, изо рта выбежал клык, из-за
головы поднялся горб, и стал козак — старик.
— Постой, Катерина! ступай, мой ненаглядный Иван, я поцелую тебя! Нет, дитя мое, никто не тронет волоска твоего. Ты
вырастешь на славу отчизны; как вихорь будешь ты летать перед козаками, с бархатною шапочкою
на голове, с острою саблею в руке. Дай, отец, руку! Забудем бывшее между нами. Что сделал перед тобою неправого — винюсь. Что же ты не даешь руки? — говорил Данило отцу Катерины, который стоял
на одном месте, не выражая
на лице своем ни гнева, ни примирения.
Боже мой! стук, гром, блеск; по обеим сторонам громоздятся четырехэтажные стены; стук копыт коня, звук колеса отзывались громом и отдавались с четырех сторон; домы
росли и будто подымались из земли
на каждом шагу; мосты дрожали; кареты летали; извозчики, форейторы кричали; снег свистел под тысячью летящих со всех сторон саней; пешеходы жались и теснились под домами, унизанными плошками, и огромные тени их мелькали по стенам, досягая
головою труб и крыш.
Против роскошного дворца Шереметевской больницы
вырастали сотни палаток, раскинутых за ночь
на один только день. От рассвета до потемок колыхалось
на площади море
голов, оставляя узкие дорожки для проезда по обеим сторонам широченной в этом месте Садовой улицы. Толклось множество народа, и у всякого была своя цель.
Избавившись от дочери, Нагибин повел жизнь совершенно отшельническую. Из дому он выходил только ранним утром, чтобы сходить за провизией. Его скупость
росла, кажется, по часам. Дело дошло до того, что он перестал покупать провизию в лавках, а заходил в обжорный ряд и там
на несколько копеек выторговывал себе печенки, вареную баранью
голову или самую дешевую соленую рыбу. Даже торговки из обжорного ряда удивлялись отчаянной скупости Нагибина и прозвали его кощеем.
Чем дальше в лес, тем больше дров: все арковцы должны, задолженность их
растет с каждым новым посевом, с каждою лишнею
головой скота, а у некоторых она простирается уже до неоплатной цифры — двух и даже трехсот рублей
на душу.
Когда молодые подрастут в полгуся и больше и даже почти оперятся, только не могут еще летать, [Водяная птица в этом отношении совершенно противоположна некоторым породам степной дичи; перья в крыльях Молодых тетеревов, куропаток и перепелок
вырастают прежде всего, и они еще в пушку могут перелетывать, а у всей водяной Дичи, напротив, перья в крыльях
вырастают последние, так что даже безобразно видеть
на выросшем и оперившемся теле молодого гуся или утки
голые папоротки с синими пеньками] что бывает в исходе июня или начале июля, — охотники начинают охотиться за молодыми и старыми, линяющими в то время, гусями и называющимися подлинь.
Бывало, Агафья, вся в черном, с темным платком
на голове, с похудевшим, как воск прозрачным, но все еще прекрасным и выразительным лицом, сидит прямо и вяжет чулок; у ног ее,
на маленьком креслице, сидит Лиза и тоже трудится над какой-нибудь работой или, важно поднявши светлые глазки, слушает, что рассказывает ей Агафья; а Агафья рассказывает ей не сказки: мерным и ровным голосом рассказывает она житие пречистой девы, житие отшельников, угодников божиих, святых мучениц; говорит она Лизе, как жили святые в пустынях, как спасались, голод терпели и нужду, — и царей не боялись, Христа исповедовали; как им птицы небесные корм носили и звери их слушались; как
на тех местах, где кровь их падала, цветы
вырастали.
Старик даже
головы не повернул
на дерзкий вызов и хотел уйти, но его не пустили. Толпа все
росла. Пока ее сдерживали только старики, окружавшие Тита. Они видели, что дело принимает скверный оборот, и потихоньку проталкивались к волости, которая стояла
на горке сейчас за базаром. Дело праздничное, народ подгуляет, долго ли до греха, а
на Тита так и напирали, особенно молодые.
— Забыли вы нас, Петр Елисеич, — говорила хозяйка, покачивая
головой, прикрытой большим шелковым платком с затканными по широкой кайме серебряными цветами. — Давно не бывали
на пристани! Вон дочку
вырастили…
Раз у отца, в кабинете,
Саша портрет увидал,
Изображен
на портрете
Был молодой генерал.
«Кто это? — спрашивал Саша. —
Кто?..» — Это дедушка твой. —
И отвернулся папаша,
Низко поник
головой.
«Что же не вижу его я?»
Папа ни слова в ответ.
Внук, перед дедушкой стоя,
Зорко глядит
на портрет:
«Папа, чего ты вздыхаешь?
Умер он… жив? говори!»
—
Вырастешь, Саша, узнаешь. —
«То-то… ты скажешь, смотри!..
— Да-а, брат. Обмишулились мы с тобой, — покачал
головой старый шарманщик. — Язвительный, однако, мальчугашка… Как его, такого,
вырастили, шут его возьми? Скажите
на милость: двадцать пять человек вокруг него танцы танцуют. Ну уж, будь в моей власти, я бы ему прописа-ал ижу. Подавай, говорит, собаку. Этак что же? Он и луну с неба захочет, так подавай ему и луну? Поди сюда, Арто, поди, моя собаченька. Ну и денек сегодня задался. Удивительно!
— Вот, Павел! Не в
голове, а в сердце — начало! Это есть такое место в душе человеческой,
на котором ничего другого не
вырастет…
Павел поднял
голову и смотрел
на него бледный, широко раскрыв глаза, мать привстала со стула, чувствуя, как
растет, надвигается
на нее темная тревога.
Темно-зеленая крапива с тонкой цветущей макушкой стройно тянется вверх; разлапистый репейник с неестественно лиловыми колючими цветками грубо
растет выше малины и выше
головы и кое-где вместе с крапивою достает даже до развесистых бледно-зеленых ветвей старых яблонь,
на которых наверху, в упор жаркому солнцу, зреют глянцевитые, как косточки, круглые, еще сырые яблоки.
Он качал
головой и смотрел
на нас — впрочем, не столько укоризненно, сколько жалеючи. Как будто говорил: какие большие
выросли, а самых простых вещей не знаете! Мы сидели и ждали.
— Не уйду! — произнес упорно юродивый, уцепясь за конскую сбрую, но вдруг засмеялся и стал пальцем показывать
на Иоанна. — Смотрите, смотрите! — заговорил он, — что это у него
на лбу? Что это у тебя, Ивашко? У тебя рога
на лбу! У тебя козлиные рога
выросли! И голова-то твоя стала песья!
— Есть еще адамова
голова, коло болот
растет, разрешает роды и подарки приносит. Есть голубец болотный; коли хочешь идти
на медведя, выпей взвару голубца, и никакой медведь тебя не тронет. Есть ревенка-трава; когда станешь из земли выдергивать, она стонет и ревет, словно человек, а наденешь
на себя, никогда в воде не утонешь.
Зарыли её, как хотелось Матвею, далеко от могилы старого Кожемякина, в пустынном углу кладбища, около ограды, где густо
росла жимолость, побегушка и тёмно-зелёный лопух.
На девятый день Матвей сам выкосил вокруг могилы сорные травы, вырубил цепкие кусты и посадил
на расчищенном месте пять молодых берёз: две в
головах, за крестом, по одной с боков могилы и одну в ногах.
Лицо у него было красное и безволосое, как у скопца, только в углах губ
росли рыжеватые кустики;
голова — бугроватая,
на месте бровей — какие-то шишки, из-под них смотрели неразличимые, узкие глаза.
А через два дня он, поддерживаемый ею и Тиуновым, уже шёл по улицам города за гробом Хряпова. Город был окутан влажным облаком осеннего тумана,
на кончиках
голых ветвей деревьев
росли, дрожали и тяжело падали
на потную землю крупные капли воды. Платье покрывалось сыростью, точно капельками ртути. Похороны были немноголюдны, всего человек десять шагало за гробом шутливого ростовщика, которому при жизни его со страхом кланялся весь город. Гроб — тяжёлую дубовую колоду — несли наёмные люди.
Он умилялся её правдивостью, мягким задором, прозрачным взглядом ласковых глаз и вспоминал её смех — негромкий, бархатистый и светлый. Смеясь, она почти не открывала рта, ровный рядок её белых зубов был чуть виден; всегда при смехе уши у неё краснели, она встряхивала
головой,
на щёки осыпались светлые кудри, она поднимала руки, оправляя их; тогда старик видел, как сильно
растёт её грудь, и думал...
— Да что уставщики говорят. У нас, отец мой, в Червленой, войсковой старшина — кунак мне был. Молодец был, как и я, такой же. Убили его в Чечнях. Так он говорил, что это всё уставщики из своей
головы выдумывают. Сдохнешь, говорит, трава
вырастет на могилке, вот и всё. — Старик засмеялся. — Отчаянный был.
Снова поток слез оросил его пылающие щеки. Любонька жала его руку; он облил слезами ее руку и осыпал поцелуями. Она взяла письмо и спрятала
на груди своей. Одушевление его
росло, и не знаю, как случилось, но уста его коснулись ее уст; первый поцелуй любви — горе тому, кто не испытал его! Любонька, увлеченная, сама запечатлела страстный, долгий, трепещущий поцелуй… Никогда Дмитрий Яковлевич не был так счастлив; он склонил
голову себе
на руку, он плакал… и вдруг… подняв ее, вскрикнул...
На зловонном майдане, набитом отбросами всех стран и народов, я первым делом сменял мою суконную поддевку
на серый почти новый сермяжный зипун, получив трешницу придачи, расположился около торговки съестным в стоячку обедать. Не успел я поднести ложку мутной серой лапши ко рту, как передо мной
выросла богатырская фигура,
на голову выше меня, с рыжим чубом… Взглянул — серые знакомые глаза… А еще знакомее показалось мне шадровитое лицо… Не успел я рта открыть, как великан обнял меня.
И так много лет набивала она бездонную, неустанно жевавшую пасть, он пожирал плоды ее трудов, ее кровь и жизнь,
голова его
росла и становилась всё более страшной, похожая
на шар, готовый оторваться от бессильной, тонкой шеи и улететь, задевая за углы домов, лениво покачиваясь с боку
на бок.
— Не смей так смотреть, ты
вырастешь идиотом! — кричала она, топая ногами, щипала его, била, он хныкал, защищал
голову, взбрасывая длинные руки вверх, но никогда не убегал от нее и не жаловался
на побои.
Они сидели в лучшем, самом уютном углу двора, за кучей мусора под бузиной, тут же
росла большая, старая липа. Сюда можно было попасть через узкую щель между сараем и домом; здесь было тихо, и, кроме неба над
головой да стены дома с тремя окнами, из которых два были заколочены, из этого уголка не видно ничего.
На ветках липы чирикали воробьи,
на земле, у корней её, сидели мальчики и тихо беседовали обо всём, что занимало их.
— Да, парень! Думай… — покачивая
головой, говорил Щуров. — Думай, как жить тебе… О-о-хо-хо! как я давно живу! Деревья
выросли и срублены, и дома уже построили из них… обветшали даже дома… а я все это видел и — все живу! Как вспомню порой жизнь свою, то подумаю: «Неужто один человек столько сделать мог? Неужто я все это изжил?..» — Старик сурово взглянул
на Фому, покачал
головой и умолк…
Покупатель снова поправил очки, отодвинулся от него и засвистал громче, искоса присматриваясь к старику. Потом, дёрнув
головой кверху, он сразу стал прямее,
вырос, погладил седые усы, не торопясь подошёл к своему товарищу, взял из его рук книгу, взглянул и бросил её
на стол. Евсей следил за ним, ожидая чего-то беспощадного для себя. Но сутулый дотронулся до руки товарища и сказал просто, спокойно...
Посередине в ряд
выросла целая фаланга высоких, длинных дощатых балаганов с ужасающими вывесками:
на одной громадный удав пожирал оленя,
на другой негры-людоеды завтракали толстым европейцем в клетчатых брюках,
на третьей какой-то богатырь гигантским мечом отсекал сотни
голов у мирно стоявших черкесов. Богатырь был изображен
на белом коне. Внизу красовалась надпись: «Еруслан богатырь и Людмила прекрасная».
— Ну, сделай милость, вперед так не делай:
на голом диванчике нехорошо спать, да он и короток, и по утрам иногда нехорошие
росы бывают, а если когда тебя из спальни выгонят, так ты в другие комнаты переходи.
Жевакин. Но, может быть, вам что-нибудь во мне не нравится? (Указывая
на голову.)Вы не глядите
на то, что у меня здесь маленькая плешина. Это ничего, это от лихорадки; волоса сейчас
вырастут.
Мигаев. Из каких же доходов, ваше сиятельство? Где взять прикажете? И так год от году
на них цена
растет; а сборы все хуже да хуже. Платим жалованье, очертя
голову, точно миллионщики. Разве исполу, ваше сиятельство?